После выезда из Кремля Рыков, помнится, еще недолго оставался на работе. Перестав работать, он совершенно нику­да не выходил из квартиры. Не помню, был ли это официаль­ный домашний арест. Вскоре стали поступать пакеты то из ЦК, потому что они были в красных конвертах, то еще отку­да-то. После я поняла, что из НКВД. На столе отца эти бума­ги лежали очень высокими кипами. Однажды, убирая в ком­нате, я стала читать лежавшую сверху бумагу. Это были по­казания против отца бывшего его секретаря Е.В. Артеменко. «тети Кати», как я привыкла называть се с детства. Они про­извели на меня впечатление какого-то ужасного злого бреда. Чудовищней всего было то, что это писала «тетя Катя», чело­век, знавший отца с юности, значит, человек, заведомо лгу­щий, беспардонно, казалось, с упоением. Там было что-то, кажется, о выслеживании машины Сталина по поручению от­ца и тому подобная явная для меня чушь. Заставшая меня за этим чтением мать категорически запретила притрагиваться к этим бумагам, как она выразилась, «грязи».

Впоследствии кто-то мне говорил, что было два пленума. Я буду рассказывать, как помню. Совершенно четко разли­чаю только последние дни ужасного февральского пленума. Теперь я понимаю, что чтение материалов «следствия» и со­вершенная оторванность от жизни да и людей (после августа 1936 года у нас, кроме сестры матери Е.С. Толмачевой и пле­мянницы отца Г.В. Николаевской, никто не бывал) нравст­венно надорвали Рыкова. Он замкнулся в себе, был молча­лив, почти не ел, молча ходил из угла в угол, напряженно ду­мая. Иногда, так же напряженно думая, часами лежал. Как это ни странно, курил он в эти дни меньше, чем обычно. Вид­но, забывал даже и об этой давней своей привычке. Кажется, в январе меня уволили из ВПШ*, так что я была всегда дома, постоянно наблюдала за отцом. За это время он очень поста­рел, волосы поредели, постоянно были как-то всклокочены, лицо осунувшееся, с синевато-бледными кругами под глаза­ми. Видимо, он не спал. Он не разговаривал, только думал и думал.

Однажды, войдя в общую комнату, я поразилась видом отца. Он сидел у окна, спиной к нему, в какой-то неестест­венной позе: голова откинута назад, руки переплетены и за­жаты переплетенными ногами, по щеке ползет слеза. Он, мне кажется, меня не видел, поглощенный своими мыслями. Я ус­лыхала, как он сказал, как-то растянуто, полушепотом: «Не­ужели Николай действительно с ними связался». Я словом или движением к нему, не помню, обратила на себя его вни­мание, он как будто очнулся, встал и, пробормотав что-то бессвязное, ушел в свою комнату. Я понимала, что Нико­лай — это Н.И. Бухарин, а «они» — те, чей процесс недавно прошел.